Когда попадёшь на современную улицу с её хаотическим шумом и суетой, — утрачиваешь слуховую ориентацию на каждый отдельный звук. Но самый тихий удар колокола прорезает весь этот хаос не силой своей, а интенсивностью своего содержания. Рахманинов пользуется всемирной славой, но кто ею не пользуется в наш век, столь жадный к славе? Жадность эта сумела искусственно препарировать славу. «Знаменитость» создаётся ныне преимущественно рекламой. Вместо знамён пошли марки, ярлыки, наклеиваемые деловыми прислужниками искусства. Вместо оценки в наши дни преимущественно действует рыночная котировка на данный момент. Бедная публика зачастую утрачивает способность непосредственно «слуховой ориентации». Большинство слушает уже не артиста, а то, что о нём говорят. Таким образом происходит, что наибольшим успехом пользуется не самый артист, а его слава.
О Рахманинове трудно говорить именно потому, что он знаменит.
Для огромного большинства его слава смешивается со «славами» других, и потому хочется сказать, в первую очередь, что его слава есть слава не только его, но и слава нашего искусства. Его «знаменитостью» определяется знамя нашего искусства. Этот редкостный в наши дни контакт его личной славы со славою нашего искусства свидетельствует о подлинности его вдохновения и призвания. Непрерывность этого контакта всего существа с самим искусством проявляется в каждом его прикосновении к звуку. Звук его тем, так же, как и его прикосновение к клавишам, никогда не бывает нейтрален, безразличен, пуст; он отличается от большинства других звуков — как колокол от уличного шума своей несравненной интенсивностью, пламенностью и насыщенной красотой. Он всегда, без осечки, даёт как бы электрическую искру, ибо неизменно «включён» в его душу и в самоё искусство.
В простонародье нашем «способность» есть синоним удобства. «Способно» — значит удобно. Слово «способный» применяется так же часто к людям, как и к неодушевлённым предметам. Например: способной может быть и лопата, соха и т. д. Талант же, как известно, первоначально означает монету, ценность которой (как и всякой монеты) определяется лишь тем, что на неё можно купить. В наши же дни способности и талант стали самоценностью.
Рахманинов — божьей милостью музыкант, помимо его сверхъестественных способностей, то есть его личного удобства и огромного таланта, то есть богатства. Это лишь провода, идущие от его музыкальной души... Нам ценна не одна его природная связь с музыкальной материей, но, главным образом, связь с основными смыслами музыки, с её образами и со всем её существом.
В равной степени огромный мастер — как композитор, пианист и дирижёр, — он во всех своих проявлениях поражает нас главным образом одухотворением звуков, оживлением музыкальных элементов. Простейшая гамма, простейшая каденция, словом, любая формула, продекламированная его пальцами, обретает свой первичный смысл. Слушаем ли мы его в концерте, вспоминает ли он дома за инструментом оперы и симфонии, которыми он дирижировал в былое время, нас поражает не память его, не его пальцы, не пропускающие ни одной детали целого, а поражает именно то целое, те вдохновенные образы, которые он восстанавливает перед нами. Его гигантская техника, его виртуозность служат лишь уточнением этих образов и потому до конца могут быть оценены лишь специалистами-знатоками.
Его ритм, движение звуков отличается той же декламационной выразительностью и рельефом, как и каждый отдельный звук его туше. Не все поняли и оценили рахманиновское rubato и espressivo, а между тем оно всегда находится в равновесии с основным ритмом и темпом, в контакте с основным смыслом исполняемого. Его ритм так же, как и звук, всегда включён в его музыкальную душу — это как бы биение его живого пульса.
Его интерпретации других авторов дают подчас иллюзию, будто сам он сочинил исполняемое. Но может ли без такого отождествления исполнителя с исполняемым вообще проявиться подлинное творчество исполнителя? Или же исполнитель обязан ограничиться ролью стилизатора? Но в таком случае приходится спросить: что, кроме данных нот, данного произведения, является достаточно верным документом, определяющим стиль его исполнения? Неужели биография автора или его историческая эпоха? Ведь раньше-то музыканты читали биографии любимых авторов только потому, что уже поняли и полюбили их музыку... Почему же теперь так часто рекомендуется пользоваться биографиями как ключом к пониманию самой музыки? Почему биографические факты должны освещать произведения, а не наоборот? А историческая эпоха (с которой, кстати сказать, большинство больших художников не в ладах) разве не постигается нами, художниками, главным образом художественной интуицией и именно через художественные произведения?
Стилизация есть не что иное, как подделка, маскарад. Это есть коллективно препарированная традиция, нечто вроде тех же ярлыков, которые так принято в наше время наклеивать на все явления искусства. Это заменяет (подменяет) нам понятие объективности. Для всех исполнителей одинаковая маска. Но в противоположность этому удобному способу подхода к исполнению существует иной, не менее удобный — это полная отсебятина, которая, в свою очередь, подменяет нам понятие индивидуальности. Оба эти приёма (маска и отсебятина) практикуются исполнителями, не имеющими в своей душе должного контакта с исполняемым. Оба эти случая характерны тем, что обнаруживают действие соображения вместо художественного воображения.
Ценность и сила Рахманинова заключается именно в воображении, то есть в принятии в душу свою музыкальных образов подлинника. Его исполнение всегда творчественно, всегда как бы «авторское» и всегда как бы «в первый раз». Он всегда, как истинный Баян, будто импровизирует, слагает неслыханную песню.
Ещё слава ему, что он молчит, когда в душе его нет отклика; в бесконечном его репертуаре всё же наблюдаются необходимые паузы, то есть некоторые пропуски авторов и отдельных произведений, с которыми у него нет контакта.
Темы его главных произведений суть темы его жизни — не факты из жизни, а неповторимые темы неповторимой жизни.
Его «Всенощная» изумляет нас не только богатством мастерства, красок, но главным образом таинственным сочетанием ритуальности подлинного живого религиозного чувства и самобытности.
Тема его вдохновеннейшего Второго концерта есть не только тема его жизни, но неизменно производит впечатление одной из наиболее ярких тем России, и только потому, что душа этой темы русская. Здесь нет ни одного этнографического аксессуара, ни сарафана, ни армяка, ни одного народно-песенного оборота, а между тем каждый раз с первого же колокольного удара чувствуешь, как во весь свой рост подымается Россия.
В заключение вспомню о Рахманинове-дирижёре. Грустно, что о таком дирижёре приходится лишь вспоминать и что воспоминаниями своими поделиться можно лишь с немногими из нашего поколения.
Никогда не забуду Пятой симфонии Чайковского. До Рахманинова нам приходилось слышать эту симфонию главным образом от Никиша и его подражателей. Никиш, как говорили, спас эту симфонию после полного провала её самим автором. Гениальная интерпретация Никиша, его своеобразная экспрессия, его патетическое замедление темпов стали как бы законом для исполнения Чайковского и сразу же нашли себе среди доморощенных, самозванных дирижёров слепых и неудачных подражателей. Не забуду, как вдруг при первом же взмахе Рахманинова вся эта подражательная традиция слетела с сочинения, и опять мы услышали его как будто в первый раз. Особенно поразительна была сокрушительная стремительность финала как противовес никишевскому пафосу, несколько вредившему этой части. [Bнимaниe! Этoт тeкcт с cайтa sеnаr.ru]
Но ещё неожиданнее было впечатление от Симфонии g-moll Моцарта, давно уже получившего штамп куклы в стиле «рококо»... Не забуду этого рахманиновского Моцарта, неожиданно приблизившегося к нам, затрепетавшего жизнью и всё же подлинного... Не забуду испуга перед ожившим «покойником» одних, радостного изумления других и, наконец, мрачного недовольства собою самого исполнителя, заявившего после исполнения:
— Это всё ещё не то, не то...
Другими словами, то, что нам казалось высшим достижением, для него самого было лишь одной из ступеней к нему... Да, Рахманинов, несомненно, кроме всего, — и величайший русский дирижёр. Он, в противоположность большинству, им не сделался, а родился.
В наши дни, когда колокол стал помехой нашей цивилизации и постепенно вытеснен из жизни больших городов, мы, музыканты, особенно должны ценить каждый удар его, глубокий, властный звук, покрывающий собою всю уличную какофонию.